Иди отсель на хер, девка, не мешай старухе вспоминать.
Звать меня Прасковья, баба я старая, мне двести лет. Когда молода была, жил поэт Пушкин. Поэт этот был бабник необыкновенный, а началось всё в лицее — была така особая школа. Царь Александр Павлович Романов решил, значится, создать российскую элиту, потому как в лихие годы правления Петра-антихриста вся эта элита похерена была. Позвал царь, значит, Сперанского и говорит: «Воспитай мне, дружок, государственных служащих, а я тебе за это воровать разрешу»
Ну, как в том лицее воспитывали, дело тёмное, только девки там не переводились и давали всем, один раз даже Кюхельбекеру дали. А мне нравился один чернявенький красавчик, на обезьянку похож. Раз мою я пол, юбку задрала, титьки врастопырку, а кудрявенький подошёл сзади и как начал стихи читать на чистом французском:
Груди – горы. Как леса
Над вагиной волоса.
Ну, три дня мы из кровати не вылезали, а в перерывах он всё сочинял:
Я ухаживал за барышней три года,
Она дочкой была кулака.
И на всё-то она соглашалась,
Потому что любила меня.
Потом на экзамене он эти стихи прочитал, всем понравилось. Старик Державин Сашку заметил (чернявенького Сашкой звали) и, в гроб сходя, благословил: «Будешь ты, Пушкин, солнце русской поэзии, это как два пальца обоссать»
Опосля экзамена мы с Сашкой в Петербурх поехали укреплять традиционные российские ценности. За это Пушкина сослали на юг. А за границу Пушкина не пускали, потому что шибко много знал. На юге моего Сашеньку совратила жена графа Воронцова, потому как блядь. Увезла я тогда Пушкина в Михайловское, но и там бабы его достали, особенно Анька Керн, гений чистой красоты. За сексуальные домогательства бог наградил Аньку гонореей и отправил лечиться в Баден-Баден.
Когда начались польские события, Сашка написал «Клеветникам России» — крепко тогда досталось гнилому Западу. А Сашке почему-то руки перестали все подавать: ты, говорят, таперича не либерал, а ватник и подстилка кровавого режима. И Параша твоя подстилка. Пушкин тогда и говорит: «А «Евгения Онегина» кто написал, Пушкин? Хочу – Пугачёвский майдан прославлю, а хочу – обосру польское восстание. Я – личность творческая, и потому патриотическому психозу не чужда»
И тут предал он меня. Выпивали мы как-то, и тут он говорит: «Параша, голубка дряхлая моя, обстоятельства вынуждают меня жениться. Не на тебе»
Ну, два месяца-то он в постели пролежал, пока рёбра не срослись. Я баба-то добрая, но вспыльчивая. Да и на две головы его выше. Ну а потом ничего, смирилась, с Наташкой-сукой-Гончаровой даже закарифанилась. Гончариха, бывает, осерчает на Пушкина и гонит спать на диван: твоё, мол, место у Параши. С тех пор и поговорка така пошла.
Короче, после свадьбы жили мы втроём, только Наташка об этом не знала. И все стихи, которые он ей посвятил – это не ей, а мне; это ей он просто говорил, что ей, а на самом деле – мне.
И это мне Пушкин первый признался, что Наташка, по его субъективному мнению, возможно, скорее всего, ему изменяет, шлюха, но это оценочное суждение. А дело было так. Входит Сашка ко мне как-то грустный и говорит: я, мол, Наташке, стихи сочинил. А я ему: пошёл отсель, не хочу слушать твои розовые сопли. А он: не сопли, мол, а плач. И начал:
Что же ты, зараза, бровь себе подбрила,
Ну для чего надела, падла, синий свой берет!
И куда ты, стерва, лыжи навострила -
От меня не скроешь ты в наш клуб второй билет!
Знаешь ты, что я души в тебе не чаю,
Для тебя готов я днём и ночью воровать,-
Но в последне время чтой-то замечаю,
Что ты стала мине слишком часто изменять.
Потом это песней стало.
Да, слухи о том, что это я Дантеса подослала, не совсем верны. Просто я плохо просчитала риски, да и кризисный менеджер из меня никакой. Как на духу сейчас признаюсь: пе-ре-ста-ра-лась. Я ж не знала, что они из пистолетов захотят поубивать друг дружку.
Идиоты эти мужики, ой, какие идиоты. А я ни в чём не виноватая. Не знала я, что Пушкин – наше всё, а думала, что это всё — моё и только моё.
Комментариев нет:
Отправить комментарий